Павел Михайлович (письма)
В два часа, как по расписанию, Павел Михайлович проснулся, потянулся и как-то уж без капли доверия он смотрел на эту печку, с которой только пару часов назад обнимался. Какой-то ужасный сон ему причудился про огонь и картины, за коих он очень переживал; приснились какие-то странные люди, которые делали технический осмотр галереи и признали существующую в ней “духовную” систему отопления неудовлетворительной и пожароопасной. Наверное, от волнения и беспокойства наш герой проснулся. Наступала очередь писем и деловых бумаг, по крайней мере, они хоть как-то могли развеять дым от лишних опасений. На письменном столе Третьяков обнаружил развернутое письмо Аполлинария Горавского, то самое, последнее, которое тот до конца не перечитал, ибо поспешил в столовую на щи и кашу, и, конечно же, опосля сигара, единственная в день.
“На днях приехал из Крыма мой ученик Андрей Константинович Трапезников (у которого в коллекции находится моя молящаяся старушка)…” – “ну, снова эта старуха, сколько можно о ней говорить…” – подумал Павел Михайлович – “наверное, специально хвастается ею предо мной…”. Но речь в письме Аполлинария идет именно о второй старухе, ибо первая, как мы выяснили раньше, по праву принадлежала московскому купцу и коллекционеру Василию Семеновичу Лепешкину, который купил портрет этой потомственной дворянки за четыреста рублей. Ну, старуха очень скоро пережила своего покупателя, какое-то время её еще отдавали на международные выставки по персональной просьбе Горавского, а вскоре и вовсе перестали по неизвестным нам причинам. Да как же можно такие картины давать на художественные выставки, коль там обращаются с ними так несносно? Вот и Третьяков сетовал на подобное небрежное отношение к творениям, когда иной раз они возвращались к нему без обещанной художниками целости и сохранности. Но речь шла о второй старухе, её судьба сложилась немного иначе, хотя на полотне был изображен один и тот же человек. Если залазить во все эти дебри, то вообще легко сбиться со счету, ибо тяжело утверждать, кто из них была первой, а кто второй, лучше спросить у самого Аполлинария.
В семьдесят втором году в Уборках, “находясь в комнатах родительских, развертывая прежние свои разные полуоконченные и неоконченные труды, увидел начатую и порядочно сделанную в то время “Молящуюся старуху”, которую я тогда оставил продолжать по случаю неудачного холста, свежегрунтованного и изменяющегося, а взяв другой холст, исполнил охотно и удачно, как признано было. То, разглядывая теперь заброшенную вещь, вижу, что принявшись с натуры, может выйти хорошо, просил отца послать узнать, жива ли еще та натура и если жива и здорова, то чтобы привести ее, и вчерашний день к моему удивлению явилась и почти не изменилась, только больше еще морщин…”; после, в письме следующим годом лишь добавляет: “с той только разницей, что платок темный сделал и в руках без красного рефлекта”. И вот охота пришла к Аполлинарию окончить с неё портрет и даже лучше сделать прежней, какой по счету, первой или второй, уже не имеет никакого значения. Задумал представить её в этот раз не на Парижской или Лондонской, а на Венской художественной выставке в свои сорок лет.
Так “Молящаяся старуха” попала в руки молодого золотопромышленника из Иркутска, ученика Горавского, Андрея Константиновича Трапезникова. Наш художник гостил в Иркутске в восемьдесят пятых иль шестых годах у своего ученика-покровителя, где принялся рисовать его тётушку, которая оставила немалое наследство своим племянникам, старшему и младшему. Этот обеспеченный племенник Андрей с известной фамилией, как я уже и сказал, занимался золотыми приисками и проживал в Петербурге в огромной дорогой квартире на Английской набережной, с окнами, выходящими на Неву; в то время как его старший брат жил на Литейном. По-видимому, где-то там, неподалеку от того места, они и познакомились с нашим Аполлинарием и, замечу, о-о-очень вовремя. Ибо в то время у Горавского умер внук, и дочь, видя такое, здоровьем весьма расстроилась и стала чахнуть, а двадцать восьмого сентября Богу душу отдала. Наш художник решил всё распродавать, чтобы по возможности хоть немного пополнить неожиданные издержки для воспитания и поддержки остающегося семейства: “…19-ть месяцев тому назад для покойной любимой дочери с отрадной любовью пожертвовал в приданое, что мог, и вскоре все пошло врасплох, а теперь устраиваю ей памятник и родителю своему”. Это он писал Третьякову, но того особо не волновали работы Горавского, поэтому Андрей Константинович пришелся кстати. Так молодой примерный ученик Аполлинария стал создавать свою коллекцию живописи, не с такими, правда, амбициями да идеями, как у Павла Михайловича, чем и подсобил другим художникам. Он приобрел несколько картин из коллекции Горавского, в их числе “старушку” и “Вид между Генуей и Ниццей”, о котором Третьяков резко высказался в свое время. Наверное, меня сейчас начнут корить почитатели других источников, говорящих об обратном, что якобы Павел Михайлович всячески помогал нашему Аполлинарию, давал денег на мелкие расходы, да заботился как добрый отец о сыне на пару с царем. Но о царе это мы отдельно поговорим, в каком-нибудь укромном и неприметном месте, на странице эдак семидесятой, если в Сибирь к тому времени не сошлют, а сейчас продолжим.
Фрагмент из книги «Забытый среди знаменитых» (синопсис)
Читайте далее = В кабинете Третьякова =
В материале представлены кадры из фильма «Онегин» от режиссера Марты Файнс
