Портрет учителя
Петербург, 1869г.
Итак, Павел Михайлович в скором времени и сам наведывается в Петербург, где, как всегда, обходит мастерские художников, ознакамливаясь, кто и над чем нонче же работает. Встретившись с Горавским, дает ему очередной портретный заказ: на этот раз необходимо изобразить на полотне своего собственного портретного учителя Федора Антоновича Бруни. Тотчас же после отъезда господина Третьякова наш герой принимается за работу и уже три сеанса употребил на рисовку углем и столько же отбил красками…, уже подмазана голова и все находят очень похожим. Федор Антонович сказал, что будет исполнено хорошо — “Приятно писать с понимающего искусство, и, несмотря на старость, позирует он очень хорошо!”.
Правда, были и трудности в процессе. Вследствие занимаемого Федором Бруни поста, приходилось пару раз напрасно к нему в кабинет ездить, ибо, помимо его желания, служебные занятие заставляли его уезжать со двора для следования государя императора в осмотре памятников и вообще касательно всего художественного. Портрет масштабом невелик, но сложен выполнением – представлять будет отдых, свободно сидящий, в привычной его позе с опущенными руками, держащим карандаш с задумчивостью, в рабочем бархатном пальто и по обыкновению с растрепанными волосами, которых стричь не станет, покамест художник не закончит работу. Правда и простота, а натянутого ничего не полагается быть! “Он так добр и внимателен к искусству, что моей кисти совестно делается” – признается наш Аполлинарий в письме к Павлу Михайловичу.
Вскоре последовали первые откровенные замечания Третьякова в адрес исполнения портрета, как например, высказывания о нормальном и теплом тоне, которого коллекционер не находил в работе, с чем наш герой бесспорно согласился: “Мы точно сговорились с Вами во мнении. На другой же день, в субботу, после свиданья нашего был сеанс у Федора Антоновича, и я, портрет поставивши с натурой рядом, позаботился о тоне теплом и нормальном, которого действительно не было…”. Во всём остальном наш Аполлинарий уверял Павла Михайловича, что проблем быть не должно, тем более самые близкие родственники Бруни находят портрет приближенным к натуре – голова строго нарисована, вылеплена и похожа – “Тут ведь мало одного значения слова живописного и галерейного этюда головы, а нужно, чтобы при сем было и характерное сходство, как самое важное значение и задача портретной живописи, то за это я ручаюсь, а колорит, которой перед глазами, подавно доступен”. Но, несмотря на все эти доводы художника, Третьяков, поприсутствовав во время сеанса, чуть ли ни рекомендует начать писать заново, но перед уходом оставляет денег на раму.
Старик почтенный Федор Бруни уделял ведь время для нашего героя, которое на вес золота идет. После прожитой ранее оспы, когда выходил со двора, говорил нашему Аполлинарию: “От весеннего воздуха я загораю, то прибавится больше интереса для живописи”. Ученик поблагодарил своего портретного учителя за такие слова, ибо в них выражалось желание больше позировать. Горавский в ответ сказал ему, что должен превосходно написать портрет, так как заранее уже на раму ассигновано добрейшим Павлом Михайловичем семьдесят пять рублей. “Тем приятнее слышать…” – ответил Федор Антонович – “да нужно не торопясь написать”, и, уставившись на портрет, добавил: “Будет хорош, но нужно остальное написать, а потом за лицо опять приняться, тогда в нем яснее будет видно, что потребуется”.
После этого господин Бруни, как понимающий вполне искусство, дал еще два сеанса сряду и сказал, что будет активно подыскивать дни для сеансов. За Третьяковым приходил Боткин…, присутствуя во время творческого процесса, находил очень похожим и хорошо вылепленным портрет. Наконец, если бы шло неудачно, то учитель сам бы нашему герою посоветовал оставить данное занятие и начать новый портрет, он ведь очень строг с учениками в работе. Как и для любого другого творческого человека, практикующего в искусстве, главное быть спокойным и не торопиться, об этом наш Аполлинарий просил у взыскательного до мелочей Павла Михайловича, ведь сам желал выполнить хорошо. Добросовестные художники, в большинстве своем, в первую очередь требовательны к самим себе и, пока ни достигнут желаемой цели, удовлетворяющей их потребность, не успокоятся. Они хорошо осведомлены в своих способностях, хоть об этом вы никогда не услышите, да и сами художники вряд ли кому-то о них поведают. По окончанию любой картины, они спрашивают себя: “А мог бы я исполнить лучше…?”. От этого ответа зависит будущая судьба их творения: либо в доработку, либо на продажу, либо в топку, но это крайний исход…!
К февралю семьдесят второго года портрет учителя Федора Антоновича Бруни был окончен, возможно, и чуть раньше, но именно в это время Академическим комитетом совершался выбор вещей художественных на Лондонскую Всемирную выставку. На оный же Совет Академии через присланных казенных носильщиков послан был нашим героем портрет учителя без разрешения на то истинного владельца Павла Михайловича. Извинился, конечно, пред Третьяковым наш Аполлинарий за этот поступок – “Надеюсь, что Вы не рассердитесь за сие распоряжение, ибо и помню Ваши слова, что портрет Бруни для Вашей коллекции не так важен, как Глинки, а потому Глинки портрет я не смел послать в Академию, вспомнивши, что у Вас место над роялем давно ожидает упомянутого портрета…”. Но что только купцу до этих оправданий…?
Фрагмент из книги «Забытый среди знаменитых» (синопсис)
Читайте далее = Третьяковская галерея =
В материале представлены кадры из фильма «Русский ковчег» от режиссера Александра Сокурова
