Портретная живопись

By Макс Благоразумов on 10.09.2019

Петербург, 1869г.

Мысль о том, чтобы представить в своей галерее и портретную живопись, Павла Михайловича занимала примерно к концу шестидесятых, активно же принялся за её исполнение в начале семидесятых. Эта мысль в основном касалась выдающихся людей искусства и науки, но воплощать её предстояло современным художникам. Правда, не всем из них Третьяков одинаково доверял, и это уже становится понятно из нашего повествования. Возможно и наш Аполлинарий после многочисленных просьб найти ему в Москве портретный заказец, мало уже верил в положительных исход сего дела, поэтому активно работал в Петербурге, писал генералов, полковников, графов и графинь, пока в один прекрасный момент ни получил письмо от своего дорогого и многоуважаемого приятеля.

Аполлинарий тут же поспешил ответить Павлу Михайловичу: “Портрет же покойного композитора Даргомыжского с фотографии масляными красками в натуральную величину совершенно может подойти к системе моего занятия и с особенным удовольствием и ручательством могу оный исполнить во всех отношениях художественно и похожим, с целью выставить на выставку, где угодно будет…”. Цену обозначил за оный заказец в триста рублей, во столько примерно и оценивалась любая галлерейная голова, только для принятия подобного заказа нужно иметь отчетливую фотографию с описанием цвета волос, глаз и лица. Для колорита необходимо было еще подыскать соответствующую натуру, но это всё пустяшное – для типичного сходства и фотография сослужит…, поэтому собирался написать энергично, почти что за один присест, ala prima. Собрав все данные у господ Степановых, принялся за работу, планируя за две недели апрельских праздников управиться как следует. Действительно, как и обещал, исполнил наш Аполлинарий точно по сроку. “Не знаю, угодил ли я портретом?” – всё еще сомневался Горавский в июньском письме к Третьякову – “Судя по этому, что другой заказываете, осмеливаюсь утешать себя, что удовлетворил желание заказчика…”.

Так и есть…! Павел Михайлович просит теперича написать портрет с композитора Глинки, нынче уже покойного, но остались у его родственников фотокарточки, за которыми наш Аполлинарий забегает к родной сестре покойного. Она с удовольствием согласилась предоставить художнику имеющиеся у неё данные и рассказала всю биографию композитора, равно показывала портреты, из коих удачного не нашлось – “но бюст есть, тот скверно сделан и непохож”, сетовал Горавский. Опять-таки, дело состоит, как и с Даргомыжским – фотография лишь предоставлялась в пользование. Брюллов, в свое время, шутя начал с него подмалевывать, но неудачно или, быть может, поленился – взял да и затер кистью свой часовой присест. Имелись у сестры и карикатурные чертежи Степанова из лучших оттенков жизни Глинки, коих она находит похожими и характерными, но и оные слабо отвечали потребностям художника. Только потом, спустя несколько месяцев, она вспомнит о превосходнейшем единственном дагерротипном портрете композитора, снятом в разгаре его творчества и в самом любимом постоянном костюме в виде халата, в длинном сюртуке с бархатным воротником и обшлагами, в шапке с золотою кистью. Глинка не любил сниматься, а потому обманом сестра его завозила к съемке упомянутых портретов дагерротипных и фотографических. Сей дагерротип хранился у одной её родственницы и почитался чуть ли ни за святыню – “если оный уцелел, то постарается мне достать и доставить”.

Действительно, спустя некоторое время с радостью присылает Аполлинарию упомянутый дагерротип и вместе с тем сожалеет, что оный попортился годами. Плохо дело…! “Я получая пакет, открываю маленький портрет в коричневой стеклянной овальной рамочке, пристально всматриваюсь и еле-еле вижу маленький лик и одну левую руку…” – рассказывает уже сам Горавский – “Взял увеличительное стекло и давай всматриваться – и заметил, что весь портрет опорошен пылью и плесенью, то, дождавшись солнечного дня, вскрыл я рамочку и, вынув пластинку, осторожно стал смахивать собольею кисточкою; как вдруг откуда ни возьмись открылся живой человек с превосходными двумя руками красивыми…”. Случайная судьба пала на нашего героя и любознательность открыла ему живого Глинку, без всякой ретуши, как зеркало природы, что и дорого для художника…! “Все нужное разжевано для меня и заботиться более ни о чем не остается, как только с помощью божею исполнить вещь, дабы вполне обратило внимание ценителей и любителей искусств…” – с радостью заключил живописец.

Конечно же, исполнить портрет наш Аполлинарий с удовольствием согласился за ту же цену, что и Даргомыжского, только после летнего сезона, лишь бы Павел Михайлович не подгонял его сроками, ибо летом художник имел сильное желание поработать с пейзажной натурой (пишет картину на берегу реки Великой)… Итак, наверное, прошло месяцев пять: к этому времени Аполлинарий смыл дочиста начатое дело и принялся писать по-новому, поэтому если Третьяков вздумает вскоре приехать в Петербург, то застанет лишь начерченный и вытушеванный углем на холсте сей подмалевок.

Теперь принялся наш герой с особенной жадностью писать заново портрет, и все данные для живописи были бесподобны: лицо из широких планов, черты оного живописнейшие; усы, бакенбарды и борода с сединою расположены живописью без претензии; взгляд умный, добрый и изумительно хорош…, на благородном челе насунута шапка бархатная с золотым шитьем и кистью, без которой он покоиться не мог. Портрет, правда, был написан Аполлинарием не ранее, чем через год, на то были свои причины, о которых мы не забудем упомянуть в следующей главе. “Когда приедете и увидите, то надеюсь, что найдете достойным нарядить в хорошую раму, в которой я считаю почти необходимым маску прописать еще раз a la prima…” – в январском письме сообщает Горавский Третьякову.