Русская школа искусства
Дом Третьякова, январь 1898г.
А к шести вечера Павел Михайлович вернулся домой, где ждал его рабочий кабинет; и снова, сидя на высоком табурете в полной тиши, будет нарушать её, стуча костяшками счетов и выписывая цифры в амбарную книгу; подводить итоги торговому дню, производя вычисления на конверте из-под письма. И всё же проскакивали то там, то сям, просчеты и ошибки, какие-то несостыковки по цифрам, словно в укоризну строгому разуму расходились, и тем самым не могли ни раздражать нашего по своей натуре аккуратного героя. Его лицо становилось угрюмым, которое и до того носило нервные черты. Когда хотелось передохнуть, подумать о чем-то ином, чтобы через минуту вновь приступить к расчёту, он поглаживал своими длинными пальцами русую бороду, или чуть-чуть отклонившись от стола, склонив голову набок, складывал крест-накрест свои худощавые длинные руки, будто кого-то ожидая. И всё это без малейшего звука. Третьяков вообще очень сердился, если кто-то осмеливался входить без стука, нарушив тем самым логический порядок его мыслей.
А в это время письмо Аполлинария Горавского лежало в развернутом виде вдали от конверта, затерявшись на письменном столе, где-то между чернильными приборами у подножия стопки бумаг. В этот самый момент, как мы о нем подумали, оное и попалось вновь на глаза Павлу Михайловичу и чтобы хоть как-то отойти от цифр, которые ни в какую не желали сходиться, наш герой принялся дочитывать непрочитанное. “А закончил, дай Бог вспомнить на чем…” – пробегает глазами по последней странице письма Третьяков: “…также мечтаю побывать на предстоящей Парижской выставке в 1900 году если Бог позволит дожить…”. Ага, вот-вот оное, желает побывать в Париже. Только мечта эта не удалась, ибо двадцать восьмого марта девятисотого года Аполлинария не стало, а выставка открылась чуть позже. Вот так “последняя весна” унесла с собой жизнь последнего художника серебряного века, который затерялся среди других знаменитостей. Ну что это мы начали читать некрологи посреди повествования, заранее похоронив героя; он не может умереть на этой странице нашего сценария, совсем не по литературному это будет, лишь поэтому продолжим читать далее: “Неудастся ли Вам дорогой Павел Михайлович к выставочному тому времени в виде поощрения сбыть куда-либо и за что придется мою Могучую Сосну, которая находится в Москве под вашим покровительством. При желании здоровья всему Вашему семейству, остаюсь навсегда с глубоким уважением и преданностью. Аполлинарий Горавский”.
“И снова “Могучая сосна” – подумал Третьяков, развалившись на кожаном кресле в глубокой задумчивости – “Уже более десяти лет и по-прежнему “могучая” – сумел выдавить из себя нотку иронии Павел Михайлович после того как вновь встретился с очередной просьбой, среди большого множества других просьб, коими осаждал наш Аполлинарий. “Все десять лет только и заботится о своей “Могучей сосне” – продолжал он размышлять – “Какие еще он попытки предпримет, в противовес предыдущим, чтобы заинтересовать ею меня? Уже одел картину в раму, покрытую настоящим золотом, о которой тоже шла переписка…” – “…лучше послать в раме; и оную в след же заказал, хоть не слишком широкую, но вызолоченную настоящим золотом, а не французскою бронзою, как нонче в большинстве делают в полной надежде что дорогой Павел Михайлович поместит ея хоть со временем к кому либо и ко мне в Питер обратно не пришлет…”. Конечно, убирая всю иронию и придавая серьёзность нашим размышлениям, мы можем предположить, что Третьяков мог взять картину себе, не на дрова, естественно, а для коллекции, для русской школы. А лучше всего “Могучая сосна” характеризует сорока двухлетнюю дружбу между нашими героями, в память оной грешно поскупиться пятьсот рублями, тем более дела Аполлинария в то время шли не очень, уж как-то тяжело сбывалось. Но не нам нынче становиться советчиками, мы с вами, дорогой читатель, лишь наблюдатели и об этом не стоит пока забывать…
Между прочим, многие другие наблюдатели, среди которых всё чаще встречаются на моём пути искусствоведы, наверняка скажут, когда состоялось открытие Русского музея в Петербурге. Вы только спросите! Они вас тут же начнут осыпать милейшими подробностями того дня – седьмого марта девяносто восьмого года. Да-да, ровно два месяца пройдет с момента, где мы с вами, читатель, сейчас и находимся; об этом вряд ли мог подозревать и сам Третьков. “Да о чем же мы или о ком?” – натерпится вам спросить. Мы о забытом среди знаменитых! Павел Михайлович еще тогда не предполагал, а многие искусствоведы и до сих пор не знают, хотя прошло уж более века, что седьмого марта девяносто восьмого года наш Аполлинарий приглашен будет на торжественное открытие Русского музея в Петербурге. Его расположат в самом центре главного фотоснимка рядом с великим князем Григорием Романовым, среди других великих художников, таких как Константин Маковский, Куинджи, скульптор Беклемишев, всеми уважаемый господин Суслов…, их было около двадцати пяти, поэтому всех не стану перечислять, чтобы не загромождать ими главную суть. Эту фотокарточку в данный момент я держу в своих руках, смотрю на всех этих знатных господ и задаюсь вопросом: “А почему наш Аполлинарий сидит, в то время как более двадцати человек стоят?”. Видите ли вы в этом вопросе какой-то смысл или подвох уже не имеет никакого значения, ибо факт останется фактом. Думаю, что этот снимок держал в своих руках и сам Третьяков, возможно, задавался подобным вопросом, а, возможно, не обратил никакого внимания, ибо в картинах он знал куда более толк, чем в фотоиллюстрациях. Ладно, Павлу Михайловичу простительно, но посетите сегодня Русский музей, отыщите в переходе между основным зданием и корпусом Бенуа эту фотоиллюстрацию, точнее уже постер, и полюбопытствуйте у слуг искусства: “Где среди оных Аполлинарий Горавский?”. И если они вам ответят, считайте, что наши труды не пропали понапрасну. Только не надо выдавливать из себя нотку иронии, смешивать её с сарказмом, как это делал Павел Михайлович полчаса назад, и спрашивать у нас с ухмылкой: “Откуда мы это знаем?”, “Неужто сам Третьяков всех опознал, когда увидел?”. Довольно холодно! В литературе о Третьякове вы вряд ли нечто подобное отыщите. Оказывается это дело рук Александра Бенуа, который на этой фотографии над каждым начертал имена. Современник точно не мог ошибиться…!
Думаете, это всё, что нам удалось разузнать благодаря нашим наблюдениям? Ан, как бы ни так…! На торжественное открытие Русского музея в Петербурге был приглашен и Шишкин, но его среди всех знаменитостей не оказалось; причин неявки не знаем, но точно известно, что на следующий день, восьмого марта, он Богу душу отдал. Теперь на главной фотоиллюстрации Горавского принимают за Ивана Шишкина, ссылаясь лишь на тот факт, что последний был приглашен. “Может, правда, они похожи?” – еще раз присмотримся к фотографии – “Тот же возраст, та же бородка и шевелюра…”. Так почему бы и не спутать? Нельзя господа, никак нет…! Это как спутать “сосновый бор” с “еловым лесом”, а проще ель спутать с сосной. Вот вам получается и столетняя “Могучая сосна”! Вот вам ирония да сарказм Павла Михайловича, развалившегося на своем кожаном кресле, в кабинете которого часы пробили ровно семь и пора вновь направляться в столовую.
Фрагмент из книги «Забытый среди знаменитых» (синопсис)
Читайте Далее = Кушелев Безбородко =
В материале представлены кадры из фильма «Онегин» от режиссера Марты Файнс
