Мнение Третьякова
А тем временем, того же года, Павел Михайлович, закрывшись в своей комнатке, которая располагалась неподалеку от его кабинета, распаковывал посылку с картинами, в некоторых местах коих приклеилась бумага. Промыв полотна от загрязнений мокрой губкой, покрыв их лаком, Третьяков принялся заделывать трещины и прорывы холста. Это было одно из его любых занятий без каких-либо на то преувеличений. Никто не осмеливался тревожить его в такие часы. Домашние всячески старались соблюдать тишину, понимая, что Павел Михайлович отдыхает душой, “священнодействуя” над картинами. В этом деле на него смело полагались другие художники, в том числе и наш Аполлинарий, который перед отправкой своих картин, писал: “…так как я не знаю, кому бы поручить покрыть лаком, то смело полагаюсь на Вас…”. Вряд ли Третьяков еще кому-то поручал эту работу, также как и развеску приобретенных картин в будущем.
Теперь же Павел Михайлович пред покрытием хорошенько вымывает полотна Горавского холодной водой без мыла и тот час же вытирает их чистым холстом. Еще лучше получится, если протереть замшею или изнанкой лайковой белой перчаткой, но он к этому в данном случае не прибегает. Когда начинающий коллекционер еще более повзрослеет, то еще более будет себе позволять, находясь за этим делом, как, например, дорабатывать недоработки других художников, как ему могло показаться. Нечто подобное случилось с портретом того же Льва Толстого кисти Репина, так как Третьякову казалось, что у писателя получилось уж сильно румяное лицо, особенно лоб; лоб совершенно красный, “будто он из бани!”. “Принесите-ка краски, масляные и акварельные” – повелевал Павел Михайлович. Тут же ему приносят палитру, и Третьяков принимается за работу, стоя с маленькой кисточкой пред картинкой, начинает убавлять красноту на портрете Толстого. Румянец на лбу был залессирован. Так портрет и остался, поправленный нашим героем.
Но тогда, в пятьдесят седьмом году, запершись в своей комнатке, коллекционер себе подобного еще не позволял. Он только вернулся из-за границы, где приобрел девять картин старых голландских живописцев, на чем его коллекционирование иностранной живописи и закончилось. Теперь пред ним лежал пейзаж Горавского, написанный художником для Солдатенкова, который очень пожух и не имеет настоящего вида и акварельный рисунок “Le retour au paix” (в переводе с французского “Возвращение к миру”). “Я Вас убедительнейше прошу никому их не показывать, прежде чем покроете лаком…” – предостерегал наш Аполлинарий господина Третьякова – “…и если будете показывать картины, то потрудитесь поставить в моей любимой комнатке (где я спал), и на том же месте, как я ставил и освещал, чтобы свет на картину с левой стороны падал (так я писал)”. Следует заметить, что вместе с работами для Козьмы Терентьевича, наш художник прислал обещанного Третьякову “Быка” сепию, визитную карточку для Рамазанова, который одаривал Горавского похвалами в “Московских ведомостях”, и еще на продажу жида, “облаченного, собравшегося молиться”, о коем уже немного было сказано. Следующим же разом пришли еще три картинки масленые для начальников кадетского корпуса, коих наш Аполлинарий жаловал, дабы те снисходительно относились к его младшим братьям. “Интересно знать, как осудят мое пачканье…?” – задавался вопросом художник, думается, что подобными вопросами задаются многие, кто беспрерывно занят творческой деятельностью.
И действительно осудили, в прямом смысле этого слова! Солдатенков не замедлил явиться в дом Павла Михайловича, в любимую комнатку нашего Аполлинария, с полузавешенным окном, дабы оценить пачканье художника. Правда, мнение у обоих коллекционеров уже было заранее сложено о нашем герое. Но как оно формировалось, мнение-то? Кто в его составлении принимал активное участие? Не трудно догадаться, если прочтем несколько строк письма Горавского, после того, как Павел Михайлович получил его картины: “Весьма был обрадован, что Вы внушили Солдатенкову поступать со мною откровенно. Мне лучше лишиться картины, чем иметь на совести кривизну”. По правде сказавши, по трудам и по потере времени этот пейзаж, который коллекционеры рассматривали в любимой комнатке художника, более всех стоил труда нашему Аполлинарию, труда принужденного и кропотливого – “вперед наука для меня, никогда не буду превращать этюд в картину, не стоит того труда…”.
Да, видимо стоит согласиться: легче художнику новую картину написать, чем заниматься стаффажем, приклеивая кусочки и фигурки с разных мест, не имея на то даже места на холсте. “Не думаете ли Вы, Козьма Терентьевич, что сухость с правой стороны вышла?” – спросит Третьяков у своего гостя, как бы нарочно подбивая его внимание к этой самой сухости…, и тот непременно согласиться с его мнением, ибо с ним считались многие. “Группа коров, по-моему, плохо выписана…” – продолжал Павел Михайлович навязывать своё мнение, стоя всё в той же комнатке, напротив работы Горавского. Хоть наш Аполлинарий и написал группу коров по обыкновению пейзажистов русской школы, но всё равно не так. Сколько же необходимо посвятить времени, чтобы соответствовать вкусу одного единственного коллекционера? И не согласен Третьяков с Горавским по поводу того, что кто хорошо живость всякую пишет, тот пейзажей не умеет, а кто пейзаж умеет, тот коров не напишет хорошо; и поэтому один у другого часто помощи просят. “Хороший художник должен уметь рисовать всё…!” – произнес вслух Павел Михайлович тогда пред Солдатенковым.
Читайте далее = Третьяковская галерея =
В материале представлены кадры из фильма «Русский ковчег» от режиссера Александра Сокурова
