Политические нравы

By Макс Благоразумов on 30.11.2017

Третьяковская галерея, январь 1898г.

Павел Михайлович, бледный и худой, продолжал бродить по галерее, хотя на серебряных часах было уже порядка девяти, но ему больно захотелось спуститься на первый этаж, где расположились картины Василия Верещагина. Появление этого господина на пьедестале русской школы искусства потянуло за собой новую волну интриг и немыслимых манер, как выразился бы наш Аполлинарий, но то касалось итальянских разделений да расколов, которые не замедлили передаться и нашим художникам. Ох уж эти политические нравы; что в искусстве, что в народе, что в семье – везде ведут к разладу и упадку. И вновь всё завязалось вокруг Академии художеств, от почестей которых отказался Верещагин, вызвав тем самым возмущение самих академиков, которые считали все чины и отличия в искусстве более своих картин, а оные порой не писались профессорами долгими годами. Неужто творческий застой напрямую связан с получением очередного статуса? Отсюда выходит, чем выше чин академика, тем острее у него ощущается этот творческий кризис?

Вот как написал об этом сам Аполлинарий Горавский, будучи однажды очевидцем всех этих раздач: “12-ого числа мая, в 12 часов ко вторичному заседанию великий князь Владимир Александрович изволили прибыть, открыли изнова суд, и, приступивши к оному, его высочество, обратясь к Совету, сказал следующее: “Господа, в прежние годы звание профессоров некоторым давали слишком щедро, что и последовало с некоторыми полученными званиями профессоров, что, кроме одной картины, после получения звания более ничего подобного и не появлялось на выставке, и даже один из архитекторов, получивши звание профессора, сделался трактирщиком в Париже, а так как это звание очень важное в искусстве, то с нонешнего года следует впредь быть очень строгим”. Открыл вновь перебаллотировку и без обиды не разрешили звание профессора ровно никому…”. Закрылась лавочка, но слишком поздно, ибо теперь, кому действительно необходимо было это звание, оное не досталось. Так, например, Федору Васильеву отказали, даровитому пейзажисту по праву, коему звание не ради искусства нужно было, а ради податного сословия. И вот, представьте себе, Василий Верещагин в противовес всем нравам и веками устоявшимся традициям, отказывается от звания профессора живописи, мотивируя это так: “Считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания…”.

Вспоминая эти слова, Павел Михайлович улыбнулся, стоя напротив туркестанской коллекции. Это была настоящая победа новых идей и Василий Верещагин вкус оной весьма ценил…! Конечно, долгое время её никак не могли признать другие академики, которые крепко ухватились по неизвестным нам причинам за принципы старой школы, а потому прибегали к нападкам на других, имеющий свой собственный взгляд, опускаясь до пустых обвинений. Так, например, господин Тютрюмов, наверняка не по собственной лишь инициативе накатал статейку, жалкую такую, в которой говорено, что Верещагину стыдно было брать звание, так как он работал над картинами туркестанской коллекции не один, “компанейским способом”. После прочтения оной, пред моими глазами предстала анекдотическая картинка, пожалуй, поделюсь. “Мол, господин Верещагин, возьмите, пожалуйста, профессорской звание; не откажите нам в такой чести…!”. Ответ Василия мы знаем. Но Академия продолжает настаивать, но уже в другом тоне: “А ну-ка возьми! Давай! Бери! Что это такое? А если так каждый отказываться будет от чинов-то своих, что это будет? Сплошной бардак! Никакого стыда и совести не осталось…”. Верещагин игнорирует просьбу и такого характера. Тогда Академия совсем уж слетела с катушек и стала угрожать непослушному художнику: “Ах, так! Если и сейчас не возьмешь звание профессора, то мы с тобой такое сделаем…!”. Представьте, если бы согласился в тот момент? Был бы ли это наш славный и бесстрашный Верещагин?! На этом Третьяков торжественно рассмеялся!

“…никогда в печати не появлялось более возмутительного обвинения, направленного против художника. Тем не менее мы, пишущие эти строки, не сочли бы себя вправе возражать академику Тютрюмову, если бы он говорил от своего лица, а не от лица художников вообще” – полностью подписываюсь под этими словами одиннадцати художников, которые стали на защиту Верещагина, среди оных перечислю лишь нескольких, дабы не потерять логику своим размышлениям. Имена и лица оных нам давно знакомы, всё тот же Иван Крамской и Иван Шишкин, Николай Ге, оба Клодта, Павел Чистяков. А логическая мысль в чем заключалась собственно, точнее вопрос: кто были те, оставшиеся художники, прятавшиеся за спиной господина Тютрюмова? Где в то время находился Аполлинарий Горавский? На чьей стороне был наш герой? Конечно, мы можем лишь предполагать, что, будучи академиком, он не мог пойти против своих же, чисто политический мотив; но в тоже время, будучи воспитан в религиозном духе, вряд ли стал бы подписывать под обвинениями в адрес Верещагина. Не правда ли…? Вот, что на это ответил сам Аполлинарий: “К партиям я ни к каким не принадлежу, во избежание всякого рода интриг, со всеми я хорош и доброжелателен, и со мной все хороши. За большим я не гонюсь, и дела мои идут, по моему убеждению, хорошо, довольствуясь тем, что бог мне посылает…”. Что из этого правда, я не знаю, но об этом, наверное, хорошо известно Павлу Михайловичу, но он пока что об этом ничего не поведает. В любом политическом столкновении нет победивших и проигравших, да и победу порой трудно таковой назвать, поэтому этот раунд словами Третьякова и подытожим: “авторитет Верещагина — в высших атмосферах, по случаю его протеста против чинов, — подорван”, хоть и формальная победа за ним – добавлю я.