Сон Третьякова
Дом Третьякова, январь 1898г.
Настал тихий час, и мы смеем предположить, что могло присниться Павлу Михайловичу – его художественная галерея, по которой, пользуясь подаренным судьбой билетом, пройдёмся. “Следуйте за мной, я всё покажу!” – шепчет она-то, безликая судьба. “Следуйте за нами!” – передаю её слова нашему дорогому читателю. Вход для своих идеально удобен, стоит только отворить дверь из жилых комнат, а мы свои…, уже свои, раз нам удалось отобедать с Павлом Михайловичем. Если бы нам посчастливилось побывать лет эдак двадцать назад, то повезло бы гораздо больше, хозяин представил бы нас всему семейству за столом и даже по просьбе всех дочерей проделал бы этот странный трюк с носовым платком. Э-э-э-эх, если бы только не опоздали на лет двадцать! Могли бы послушать, приютившись у печки между двумя столиками, Бетховена, Баха или Моцарта из хороших рук Веры Николаевны, Верочки или Сашеньки, и понимать, что волновало их душу, радоваться с ними, страдать торжествовать, понимать великую эпопею человеческого духа, рассказанную их звуками. Ох уж этот сказочник Васнецов! Его слова мы только что пропели! Не станем более тревожить этих чувств, иначе Павел Михайлович от них может проснуться.
Ладно, действительно, что это мы набиваемся в родственники, чем мы так угодили Третьяковым? Давайте как все, адрес прост как дважды два: войдем в ворота, пройдем по диагонали двор, минем зимний сад, итак вдоль дома, мы пришли. Судьба, та еще злодейка, проделав с нами такой путь, просит не раздеваться в передней, ибо мы здесь ненадолго. Пред нами предстали портреты Боровиковского, Кипренского, Брюллова; работы наших стариков Егорова и Венецианова, а на длинной стене против окон поместились старые пейзажи Щедриных, Матвеева, Лебедева, Воробьева. Я пытаюсь спросить у выпавшей судьбы: “портрет Боровиковского, пейзаж Лебедева попал в галерею с помощью нашего Аполлинария? А Воробьев этот тот самый, который учил нашего художника пейзажной живописи в пятидесятых?”. Но мой гид делает жест руками, показывающий, что пока мы здесь, лучше вести себя тихонько, а после всё расскажет. Тем временем мы уже поднялись наверх и переместились во второй просторный зал, в котором были развешаны произведения более молодых художников. Тут же разместился и наш Виктор Васнецов, о котором мы упомянули чуть выше, со своим “Словом о полку Игореве” и Василий Суриков “Казни стрельцов”, которые перенеслись вскоре в новый третий зал. Помню, как я уставился на эти картины, но судьба вовремя одернула меня, предупредив, что дольше Павла Михайловича никто не может смотреть на полотна, не имеет морального права. “Какого права?” – попытался переспросить я, но она молча продолжила прокладывать свой путь дальше.
В третьем зале появились Константин Маковский, тот еще артист, как сказал бы наш Аполлинарий; Павел Чистяков, до Горавского обучавший живописи баронессу Марию Фон-Дер Пален, о которой уже говорено; и работа Льва Лагорио, о котором ничего еще не говорено в нашем повествовании, но время придет. В четвертом зале разместились Шишкин, Максимов, Айвазовский, а в пятом любимчики Иван Крамской и Федор Васильев, которые остались там и при последней развеске, сделанной Павлом Михайловичем перед смертью, но об этом я узнал чуть позже. Трудно конечно сказать, когда все картины определились окончательно со своим местом, ибо постоянно перемещались по Третьяковке. Взять нашего же Васнецова со “Словом о полку Игореве”, которая часто кочевала из одного зала в другой: сначала жребий пал на второй, потом на четвертый, а вскоре вроде на шестой. Поэтому повествую о том, что видел, пока Павел Михайлович дремал на своем квадратном диванчике и не претендую на строгую достоверность.
Потом нас ожидал продолговатый зал, и “Серый волк” вместе с другими небольшие вещами Васнецова; картины Ге, очень загадочный персонаж, судя по тому, как за его картины хлопотал Лев Толстой; портреты общественных деятелей, историков, публицистов, поэтов (ой мамочки, сколько их здесь!), критики, прозаики, драматурги, и даже немецкий беллетрист Шиф затерялся. Перескочив седьмой, мы окунаемся в восьмой – продолговатый зал с перегородками, что довольно оправдано, ибо Репина здесь много. Разного рода Репина, картины которые по тематике и исполнению никак не могли висеть рядом. Судите сами! Повесили бы вы в своей четверостенной комнатке “Ивана Грозного” напротив “Царевны Софьи”, а “Крестный ход” против “Вечерницы”? Никак нет! Здесь также красуются портреты Мусорского, Рубинштейна, Писемского, Фета, короче, всякого рода знаменитость. Нет времени на всем останавливаться, ибо Третьяков может проснуться с минуты на минуту, чего нам никак нельзя пропустить. Замечу лишь, что самого Илью Репина устроила развеска его собственных картин Павлом Михайловичем, да и только…! Размещение работ других художников его огорчило, размыло всё впечатление, более того, разочаровало. Другого мнения он изначально был об этой галереи. Только никто из-за его упреков не собирался перевешивать картины, ибо это такой труд, что и представить себе невозможно. Ладно, что-то мы совсем отвлеклись.
Вот мы добрались и до каменной лестницы. Ах, да! Совсем забыли. “А что там в той маленькой десятой комнатке?” – любопытствую я у своего гида, перед тем как спуститься вниз. “Павел Михайлович предполагал со временем соединить через эту комнатку галерею с жилым помещением, что он намечал в будущем, когда дом весь перейдет под галерею…” – ответила она мне и мы, проходя мимо длинного, растянувшегося вдоль всей стены эскиза Васнецова для Киевского Владимирского собора, помчались на первый этаж и попали в зал двадцатый. В девятнадцатом расположился “Бабушкин сад” и “Дворик” Поленова, семнадцатый составили этюды и эскизы Иванова для его “Явления Христа народу”, шестнадцатый зал был за Маковским. Но потом моему взору предстала та самая легендарная коллекция – картины из турецкой войны, туркестанские экспедиции, индийское путешествие Василия Верещагина, о котором мы не раз вспоминали и еще не раз упомянем в нашем произведении. Установка этих коллекций продолжалась ровно двадцать дней. Много было споров, где им лучше будет – наверху или внизу, но последнее слово за Павлом Михайловичем, кто бы сомневался. Так мы попали в тупик, ибо двенадцатый зал стал последним, в смысле, что кроме как окон в зимний зад, больше ничего и не было. Не всё мы осмотрели, только что успели, ибо времени не хватало на все комнаты.
“А где же всего этого затерялся Горавский?” – не сдерживал я своего любопытства, может, немного праздного, но в большинстве своем вполне здравого. “Хе-е-ех” – по-доброму усмехнулась судьба – “А ты как думаешь?”. В ответ я лишь молчал и разводил руками, а тем временем Павел Михайлович уже проснулся и пришел в себя, когда часы пробили ровно два. Теперь его вновь ждали занятия в конторе, работенка, всё тот же каталог, и, конечно же, письма. Ровно час своего времени Павел Михайлович отвел, чтобы продолжить чтение оных.
Фрагмент из книги «Забытый среди знаменитых»
Читайте Далее = Павел Михайлович (Письма)=
В материале представлены кадры из фильма «Русский ковчег» от режиссера Александра Сокурова
