В кабинете Третьякова

By Макс Благоразумов on 14.12.2016

Кабинет Третьякова

Только лишь одним глазком, не более того, и только лишь по сути да по делу. Следует сказать пара слов о Солдатенкове, о нашем глубокоуважаемом Козьме Терентьевиче, с которым неоднократно приходилось сталкиваться Горавскому, упражняясь в искусстве. И первым упражнением на прочность отношений между ними явился портрет оного. “А вообще, кто такой этот Козьма?” – часто у меня спрашивают любознательнейшие люди. И правильно делают, что спрашивают. Это для нас он может быть московским предпринимателем, известным книгоиздателем и даже владельцем художественной галереи, а для господина Третьякова он ближе, чем просто коллега по этаким коммерческим делам. Для Павла Михайловича он почти друг, иначе, кто иной может так внимательно прислушиваться к критике, нежели друг. Так по-дружески сели, обсудили за чаем последние новости, не забыли поговорить и о художниках. Да-да, тех самых, ревностных и талантливых, обидчивых и немного даже со странноватостью некой, не свойственной обычным и нормальным людям. Ох, они с Павлом Михайловичем и намаялись с ними в свое время, словно с малыми детьми, как сейчас вспоминают.

Что касается до Солдатенкова, то не нужно его упрекать за манеру, к которой он прибегал при оценке картин. Она, эта манера, уже давно пустила свои корни в его характере и не знаю каким штормом, возможно, расшатать её, чтобы смягчить отношение Солдатенкова ко всем художникам. Ведь если что-то Третьяков намеренно и упускал из виду, как бы отводя взгляд в сторону или прикрывая глаза, то его друг, Козьма Терентьевич, всегда держал бдительность в упряжке и не ослабевал вожжи, пока она не довезет его до нужного места. А если не довозила, ох как расстраивался. Эдак, как-то господин Худяков вспоминает, встретившись с Солдатенковым на выставке Академии художеств шестьдесят второго года: “Солдатенков не только ничего не купил, он не пожелал даже и видеть никого, кто случайно с ним не встретился…” – после чего подытожил – “Итак, выставка вот уже и закрыта, а результат, то есть раскупленного на ней, оказалось весьма мало…”. И как после такого думать о развитии художества в России (?), но это мы отклонились от темы.

Так, когда приходил Солдатенков в контору к Третьякову, то споры будто рождались сами собой, потом переходили на личности, а именно касались тех, на кого тот негодовал и сердился. В этот раз повезло больше Аполлинарию Горавскому, в адрес которого он желал подкинуть чего-нибудь еденького, дабы хоть как-то найти подтверждение своей правоте, без которой оный никак не мог. Но Павел Михайлович, хоть и имел свои претензии к нашему Аполлинарию, но они носили больше свойский характер, нежели выносить их на суд общественный, который и себя-то по достоинству осудить не может.

— Накануне мне Аполлинарий письмо прислал… — признается Третьяков Солдатенкову – Просит сбыть вековую сосну. Да и вообще понемногу избавляется от других картин и этюдов. При желании можем глянуть… — предложил хозяин, сидя у себя в конторе за рабочим столом.

— Павел Михайлович, но вы явно шутить вздумали. Какая еще такая могучая сосна? – ухмыльнулся тот – Вы ведь сами знаете, без особого заказа мне угодить непросто, сколько не пытайся подкупить уговорами и словечками, а за мастерство спрошу строго. Неужто не помните по своей светлой памяти, — сделал глоток фамилейного чаю Козьма Терентьевич — как я возился с этим Аполлинарием? Больших хлопот стоило мне. В мои сорок он мне такую мечту нарисовал, в подобном виде тела, что я долго почесывал затылок, где такое у себя в доме можно повесить. Хорошо, что вами был заранее уведомлен, иначе…

— Что-то вы уже преувеличиваете… — заступался Третьяков за Горавского – Я может вас заранее о чем-то тогда и предупреждал, уже не помню, но ни в коем случае не заставлял покупать… — после чего они оба рассмеялись, так как понимали, о чем идет речь.

— Вы ведь помните, Павел Михайлович, с чей подачи Горавский выбился-то в художники? — явно с какой-то подоплекой вздумалось спросить Солдатенкову.

— О-о-ох, я бы не стал торопиться называть имени Михаила Бенуа, ибо помощь может и львиная от знатного господина, но весьма заслужена… — вновь стал заступаться Третьяков, возможно, больше не в угоду самим сплетням, которым до ужаса противился, чем в пользу самого Горавского – В тех годах Аполлинарий заезжал ко мне погостить, помните, наверное, то время. Не знаю как вы, а я распознал в нем талант. И ваш-то портрет тому свидетельствует, который по просьбе вашей он стал рисовать. Иль забыли? – он сделал глоток чаю, после чего продолжил – А что до ваших там “подачек” от кого-то из семьи Бенуа, то я скажу следующее: не было бы Горавского, возможно, мы бы никогда не узнали и о Маковском. Ведь именно Аполлинарий в то время, когда жил у меня в Москве, подтолкнул Константина поступать в Академию художеств. Я не мистик, но в закономерности жизни верю, ибо без оных не было бы и нас с вами, Козьма Терентьевич… – заключил Третьяков.

— А помните этот пейзаж Горавского с переходом стада через реку Березину? – не унимался Солдатенков, опустошая чашку фамилейного чаю – Ему, наверное, показалось недостаточным, что Березина уже увековечена один раз переходом несчастных наполеоновских полчищ и он вздумал придать ей новый смысл переходом стада коров, изображенных его кистью. По правде говоря, в этой картине я не нашел ничего хорошего… — самодовольно заключил он и поставил чашку на место.

— Да. Я помню эту картину… — ответил Третьяков – Но именно её он продал за две тысячи князю Касаткину-Ростовскому, если не изменяет память? Вы, я полагаю, Козьма Терентьевич, её бы вовсе не взяли, судя по ваши объяснениям…? – теперь и в вопросах Павла Михайловича звучала та самая подоплека, которой его гость частенько пренебрегал, дабы зацепить Горавского… — Вы можете еще долго цепляться за эдакие приготовления художников и сетовать на них, что где-то якобы они пересолили или немного переперчили, но в последнее время я всё реже заглядываю к ним на кухню, а Горавского, прежде всего как человека воспитанного и обязательного, я уважаю. При этом если уличите меня в праздности или пустословии, то я отыщу вам ряд подтверждений сказанному…

— А по мне художника красят только его картины… — вставил Солдатенков свой осиновый кол между первым и вторым – Ибо если картины не имеют в себе никакого достатку, то и художник скуп на талант и воображение.

— Козьма Терентьевич, вы вынуждаете меня прибегнуть к подтверждению обратного… — Третьяков поднялся, подошел к окну, а потом вольной походкой стал прохаживаться по комнате туда и обратно – Во-первых, — начал он – он человек не кутящий, в отличие от своего братца Гилярия, который однажды, бывши безалаберным, дерзнул явиться ко мне в дом неряшливым странником, каким держит себя в деревне, несмотря на родительское увещание. Но за него принес свои извинения именно Аполлинарий. Такого рода поступок показывает о его полной ответственности за других людей, поверьте моему опыту, это многого сейчас стоит. Сегодня все как сумасшедшие ухватились за фразу “после меня хоть потом” и возятся с ней как малые дети, дабы прикрыть свою безалаберность. К тому же он болеет душой не только за своих братьев и сестер, последнюю он просил меня пристроить, но и за людей совсем чуждых ему: всегда можно услышать от него соболезнования по тому или иному случаю. Во-вторых… — вновь занял Третьяков свое место – во-вторых, — повторил он – Аполлинарий чистосердечен и боится обидеть любого, чего неоднократно писал в своем письме, когда ночами почти не спал, изнуренный тяжбой. Да и вы, наверное, Козьма Терентьевич, получали подобные письма… — он на пару секунд задержал свой взгляд на госте в подтверждение своим словам – В-третьих, — Третьяков сложил руки пред собой – в-третьих, – самодовольно повторил он – старается в угоду творчества и при этом не рисуется как некоторые. Не зависит от чужого мнения, но внимательно прислушивается к нему. Как сказал наш с вами современник, господин Чехонте, так иногда он себя называет: истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки, ибо пустую бочку слышнее, чем полную. И тот, кто имеет в себе талант, то уважает его, жертвуя для него покоем, женщинами, вином, суетой. Здоровый дух в здоровом теле. Эти слова можно отнести и к Аполлинарию. В-четвертых…

— Ради Бога, Павел Михайлович, довольно! – сетовал Солдатенков – Я себя чувствую, как школьник за партой, которого вы обучаете хорошим манерам. Мы уже давно с вами прошли нечто подобное. А по поводу вашего подопечного, я вот что вам скажу… — Козьма Терентьевич сделал паузу, чтобы собраться с мыслями.

— Позвольте мне договорить, а потом и я вас послушаю… — стоял на своем Павел Михайлович – В-четвертых, — без всякой паузу продолжил он, дабы гость не начал перечить – Свою супругу Александру Бенуа он выбрал по достоинству, а не по корыстолюбию, как многие могли бы подумать. А выбрать сегодня хорошую жену, уверяю, многого стоит! Возьмите того же Трапезникова, когда его пассия написала письмо Горавскому, о чем он мне признался, и просила средства ни на что иное, как на шляпки и различные там украшения…

— Павел Михайлович… — не выдержал Солдатенков и даже поднялся со своего места – Что же вы всё защищаете и защищаете Горавского? Не вы ли говорили, что у него вкусу нет, а в картинах нет правды и поэзии?

На этом и остановимся, коль обещал одним лишь глазком, то слово своё сдержу. А по поводу того, что сказал глубокоуважаемый господин Козьма Терентьевич: о всякой там безвкусице, отсутствии правды и поэзии в картинах Горавского, это нам еще предстоит узнать, так ли это было на самом деле. Иль что-то еще скрывается во всем этом художественном круговороте.