Размышления Третьякова

By Макс Благоразумов on 27.08.2016

“Многие ведь так вначале и думали”, — продолжал размышлять Павел Михайлович, сидя за столом, опустошая чашку с кофе, откинув подальше газету, уже более заведенный своим негодованием – “что я только о себе пекусь, да и только; что картины художников мне нужны только для украшения своих стен, да для популярности имени, когда выставляют ту или иную собственность на художественных выставках Лондона, Парижа, Петербурга. Многие, наверное, так и не поняли и вряд ли уже поймут, зачем мне эта немыслимая затея однажды пришлась по душе, зачем возился день ото дня с картинами, каталогами и прочее…” – его размышления плавно переходили в разряд разговора с самим собой, но он не прерывал себя на этом – “Не хотели верить моим намерениям, как не хотели верить в саму идею русского искусства. Притом пытались разуверить меня и запутать моё окружение, разом со всеми неверующими, дабы растоптать русское искусство, ибо не говорили бы оного… И я всегда на это отвечал: “Поговорим еще с неверующими!” Только, как оказалось, этих-то неверующих нынче днем с огнем не сыщешь. Знали бы сразу для чего стараюсь, а не разносили бы пустые толки да сплетни, то и включились бы в общее дело ради искусства на первых порах. С этими неверующими ну и ладно, за художников мне одна лишь печаль, которые сразу не поняли, ради чего стараются, а знали бы заранее, то и старания их увеличились в сто крат…”.

Уж как-то сильно прихватило Павла Михайловича за столом, язва не оставляла в покое, да еще кофе на пустой желудок давало о себе знать; а эти мысли-мысли не отступали, так и норовили вывести из душевного равновесия; разошлись не на шутку. “Ведь сколько я им отдал своего здоровья, этим картинам; за каждой как за собственным ребенком смотрел…” – вновь задумался Третьяков – “А они убегали, а по прошествии некоторого времени, вновь возвращались. Взять даже эту “княжну Тараканову в темнице” Флавицкого, которую пытались вывести заграницу да там и оставить. Ан, нет! Её судьба распорядилась иначе. Долго она провисела в гостиной против окон, с каким трепетом её все разглядывали и не могли понять, что Тараканова боится не крыс, а прибывающей воды. Пустяки всё это….! Я еще раньше говорил, что это произведение делает честь русской школе и очередной щелчок по носу неверующим”.

“Потом напишут после меня в этих газетенках разные там академики Тютрюмовы, что многие боялись моей критики” – додумывал Третьяков – “Кому от критики сделалось худо? Едва ли художник сам по себе виноват, если у него впечатления складываются фальшиво о своей работе?” – задумался тот, даже с упреком – “Но есть тысячу средств рассеять свое недоразумение и один из них довольно существенный – показать картину другим даровитым художникам. Тогда всё будет по существу да по делу. А тот, кто не умел рисовать, уже никогда и не научится, чем бы там себя не утешал, какие бы объяснения ни приводил в угоду своей бережной репутации”.

Это Павел Михайлович, по-видимому, сетует на нашего Аполлинария, в адрес которого он долгое время сдерживал свои критические замечания, давая возможность другим во всю хвалить его работы.Так-то ему сразу и досталось, стоило только вернуться обратно домой. Софье Михайловне, по-видимому, не понравилось как Горавский её изобразил на полотне, так она за спиной и высказала своё негодование. Ох уж эти женщины, милейшие создания! Как их не изображай, всё не то. Как же они хотят выглядеть пред нами-то мужчинами? Кто может сделать их красивейшее, чем сотворил сам Бог? Путь и сетуют на Оного, что родинку не там прикрепил, иль подбородок длиннее сделал. Ну, не глупость ли; ни женская ли прихоть? Знаете, была бы лишь только в этом числе Софья Михайловна здесь найдутся объяснения, а как объяснить тот факт, что и Козьма Терентьевич попал в число негодующих, кому не понравилось собственное отражение на полотне. Наверное, долго они еще вспоминали “добрым словцом” тот приезд Горавского; не беремся судить, ибо мы люди воспитанные не позволим себе излишеств в высказываниях.