Характер героя в Романе

By Макс Благоразумов on 28.03.2017

Тем утром Яна проснулась двенадцатилетней девчонкой, шагнув с уверенностью в подростковый возраст… проснулась она от того, что на улице кто-то страшно голосил. “Снова чертовы малолетки” – выругалась она и с огромным нежеланием начала поднимать свое тело, раньше положенных лет казавшееся уставшим и неуклюжим, а потому весьма и весьма неподъемным. Ей совсем не нравилось рано вставать, особенно во время заслуженных выходных, которые она с трудом выбила у местного терапевта, подписавшего ей больничный лист, на прощание признавшись: “Ты нормальная здоровая девочка, просто притворяешься больной… но ради твоих актерских талантов…”, далее она не дослушала, ибо вышла в коридор, закрыв за собой дверь. Честно сказать, Яна не особо прислушивалась к чужому мнению, будь это суждение врача, педагога, директора школы или иного какого вполне адекватного специалиста, не слушала даже тогда, когда именно ей адресовалось. Данная черта характера отличала ее от многих сверстниц, которым, чего в уши ни залей, всё примут на личный счет, включая и то, чего их никаким боком не касалось. “О-о-ох, уж эти малолетки…” – смотрела она свысока на своих одноклассниц, приверженные чужому влиянию, настолько сильно, насколько торчок предан постоянному наркодилеру, видящего в нем друга и врага одновременно. Учителя тоже замечали в Яне излишнюю самостоятельность и независимость, чего, например, некоторые из них связывали с преждевременным половым созреванием. Старшеклассники также обращали на нее внимание, бросая косые взгляды и нередко вслед называя ее “сучкой”. Тем утром Яне не хотелось думать ни об учителях, ни о врачах, ни об одноклассниках… она думала лишь о том, как задушить этих чертовых малолеток, раньше времени воротившихся домой. Да-да, она даже представляла картины отмщения за прерванный сон, как будет по одному с ними разделываться… потом не спрашивайте, откуда у подростков в их-то возрасте столько накопившейся ненависти и жестокости.

Яна подошла к окну, одернула шторы и приняла на себя огромный поток ослепительного света. На улице дети галдели до собачьего визга, хотя соседской собачонке, непонятно каким образом включенной в процесс, удавалось перегавкать с цепи сорвавшихся ребят. И всё же… “чего они там так разорались…?” – задавалась вопросом Яна, протирая спросонья глаза. Она набросила на себя шерстяной халат розового цвета, вошла в тапочки и приблизилась ближе к окну, дабы рассмотреть утреннюю картину. Соседские мальчишки и девчонки лепили снежки и бросали их через дорогу в другой частный двор с криками: “Деревня! Колхоз!”. А те кидали в ответ, но уже со словами похлеще, посложнее, напитанный местным, далеко не городским, диалектом. Восточный поселок – чего тут скажешь, одними считается Новосибирском, а другими, напротив, принимается за близлежащую деревню. Яна знала этот старый прикол… два дома не хватало до заветной, всё решающей черты, точнее два дома не подпадало под ее территорию, так как напротив их двора стоял знак, красной линией перечеркивающий надпись “Новосибирск”, а буквально метров пятьдесят от него такой же, только без перечеркиваний. Они тоже в прошлом по малолетству выясняли отношения с дворовой ребятней, кто из них новосибский, а кто сельский… да, каких-то пятьдесят метров сказывалось на всём, даже на диалекте. Спустя несколько лет она, наконец, узнала, что черта города не охватила ни одну из сторон. Повезло более собачке, будка которой находилась в шагах ста от ребят, из коей раздавался радостный лай, ведь ей посчастливилось больше всех — она единственная, кто попадала в черту города и по праву считалась городской собаченкой. Теперь данный анекдот ее не смешил, кажется, она давно выросла из тех лет, чтобы кому-то или чего-то понапрасну доказывать, по крайней мере, она так считала… и имела на то полное право… теперь ее иные анекдоты смешили, а вообще, чем старше, тем меньше она смеялась. Она была чрезмерно серьезной, как будто наперед предвидела свою нелегкую судьбу и готовилась к ней, изо дня в день, дабы с достоинством принять вызов.

Заскрипела дверь замка и в дом вошла мать, отчего Яна тут же вернулась в постель и вновь притворилась больной. Мама знала все ее уловки да шуточки, однако закрывала на них глаза… правда, кроме одного немаловажного момента, упомянутого выше – похода в храм, исповеди и причастия. Здесь никакого попущения.

— Сегодня вечером собирайся… — коротко произнесла мама, войдя в ее комнату.

— Ма-а-а-ам, — протянула Яна. – Может, уже перестанем за ручку ходить в храм… Я ведь совсем не маленькая, могу и сама добраться… дорогу знаю… — добавила дочь, желая отстраниться от излишней опеки матери, и перевернулась на другой бок.

Мама на выпад дочери ничего не ответила, по-видимому, в словах девочки была доля правды, с коим стоило считаться. Рано или поздно между родителями и детьми возникает тот момент, когда старшие начинают прислушиваться к младшим, правда, в некоторых семьях по несчастью данный период длится до совершеннолетия подростка, до выпуска из школы, бывает и дольше, но это скорее исключение, нежели правило. Сегодня произошел первый звоночек, хоть и не громкий, но весьма значительный. В том коротком между ними разговоре содержалась и еще одна немаловажная деталь, на которую нужно указать, связана она с волей, точнее простым выбором Яны. То есть, раньше она ходила на вечернюю службу с мамой, хоть и не за ручку, как выразилась та, но рядом, под ее присмотром, а теперь же, когда мама отойдет в сторону, останется вопрос – “Пойдет ли дочь самостоятельно или куда-то свернет по дороге, например, в бутик одежды или в ближайший суши-бар…?”. Стоит признать, маму очень сильно тревожил этот вопрос… она на него не находила ответа. Беспокоил он и Яночку, которая после коротенького диалога с мамой спросила себя: “А смогу ли я сама… без маминого вмешательства, дойти до Вознесенского собора…?”. Да, в том и состояла мотивация дочери, если кто-то заставит – сделают, а нет, значит, и переламывать себя не стану. Действительно, ради чего…? Яна не видела в храме для собственного удовлетворения интересов, выгод и преимуществ… она смотрела на молящихся и не понимала – “Зачем…?”. И сколько бы ей мама не объясняла, она всё равно не понимала. Яна не понимала – это сколько надо нагрешить, чтобы вот так, биться головой об пол и на протяжении полутора часов простоять на коленях. Неужели они кого-то ограбили, сломали чью-то судьбу, обесчестили или даже убили…? Яна, конечно, знала о десяти заповедях, однако ни в одной из них не находила своего участия. Мать и отца она почитала, никого не погубила и не убивала, не крала, до прелюбодеяния еще не доросла, имени Господа не только вслух не произносила, но и в тишине редко вспоминала.

Кстати, one moment, каким-то непонятным образом до некоторых одноклассников докатился слушок о верующей матери Яны, отчего, порой, и ее называли “святой” или “монашкой”. Вот это ее реально бесило… (!) сильнее, чем прозвище “сучка”, сказанное вслед старшеклассниками… да-да сильнее… более того, от прозвища “сучки” она получала куда большее удовольствие, чем от “монашки”. “Сучка” ей льстила, а вот “святая” – уж больно принижала в глазах сверстников, поэтому она срывалась и способна была ударить…удавить, даже в присутствии старших. Тех, кто встречал тогда Яну, не могли ни заметить, как в ней происходила данная метаморфоза: резкое превращение из примерной девочки в разъяренную стерву при упоминании одного лишь слова. Да, Яна не хотела походить на мать, поэтому и не терпела в свой адрес подобных выпадов, что были не свойственны ей. Этот далеко не случайный one moment и отражал лучше всего существующие разногласия межу матерью и дочерью.

Итак, Яна провалялась в постели дотемна, изредка подходила до компьютера, настраивая музыку на нужную волну, чтобы она идеально сочеталась с ее настроением, которое у нее, то росло, то внезапно падало. Лежала, ворочалась, иногда, засыпала, ну в общем, по всем признакам, она болела. К пяти вечера Яна вновь поднялась на ноги, с трудом вошла в одежду, некие потертые джинсы, светлую шерстяную кофту, потом верхняя одежда, после чего выгнала себя на улицу и пошла по направлению к Вознесенскому собору. Дошла почти до самого входа и, вдруг, остановилась, замерла на месте. Какая-то неведомая сила постоянно отталкивала ее от дверей храма – она находила миллион оправданий, чтобы не идти вперед… миллион и одно на поверхности: почему она обязана делать то, чего в действительности не желает. Если бы не мама, вовремя выходящая из церковной лавки с четырьмя свечечками, то Яна точно развернулась бы и ушла. Она взяла дочь под руку и завела внутрь, пред этим надев на нее платок. Служба уже началась. Священник с кадилом ходил по кругу и распространял запах курящихся в нем ароматических веществ среди прихожан и священных изображений Господа, Матери Божией, ангелов и ликов святых. Мама подтолкнула Яну в дальнюю часть храма, где должен был выйти еще один священник, прочитать молитву и принимать к исповеди. Девочка послушно побрела в ту сторону, склонив голову, стараясь никого не зацепить. Если бы тогда кто-то заметил Яночку и о чем-то подумал, то наверняка те мысли никак не связывались с ее тяжелой будущностью, если бы и видели, то явно сулили бы светлые счастливые годы. И никто, повторюсь, никто не сказал бы, что ее жизнь пойдет под откос сегодняшним вечером… именно под тот откос, откуда назад дороги уже нет. А пока, до сегодняшнего дня, точнее вечера, девочка считала себя безгрешной… и медленно продвигалась к исповеди.