Исповедь девушки

By Макс Благоразумов on 25.12.2017

Восточный поселок, Новосибирск.

Весь день Настена просидела над кроватью дочери, пока Яна спала непробудным сном. Лишь стрелки часов подошли к четырем, как девочка впервые зашевелилась, а к половине пятого и вовсе раскрыла глаза. Такой радости и надежды в совокупности с тревогой и волнением давно не замечалось на лице матери – она заботливо поправила теплое одеяльце, чтобы холод ни с каких сторон не подступал к ней. За тем наблюдала и Яночка… и первые слова, которые прозвучали будто ангельская трель херувимов, было слово – “Мама”. В ответ Настена перекрестилась, поблагодарила Всевышнего, а потом крепко прижала к себе дочушку и заплакала. “Мама” – вновь повторила Яночка. – “Ту воду, которую вы мне давали, оказалась такая сладкая…!” – словно в полубреду протянула она. – “У тебя есть еще…?”. Рядом стояла бутылка со святой водой, накануне оставленная монахами; они рекомендовали ею поить дочь, когда девочка пробудится и того попросит. Настена перелила четвертушку в стаканчик и прислонила к ее губам. Яночка сделала три глотка и закрыла глаза…, чувствовалось, какое удовольствие и наслаждение она получает от соприкосновения с чем-то чистым и поистине совершенным.

Девочка вновь посмотрела на маму и тихо прошептала: “Ой, мам, как ты постарела… много беспокоишься за нас… много страдаешь…” – каждый произнесенный звук стоил Яночке огромных усилий…, это ощущалось, когда она набирала в легкие побольше воздуха перед тем, как что-то очередное сказать, а после медленно вместе со словами выдыхала. – “Знаю, немало слез проливаешь… по ночам плачешь за нас…”. Девчонку словно подменили. Никогда ранее нечто подобное Настена не слышала от своей дочери; будто пред нею теперь лежала не прежняя самонадеянная и безгрешная Яночка, а светлое, но полное скорби, существо. “Ты ли это…?” – хотелось матушке даже спросить, но она удержалась, ибо дочушка произнесла то, о чем предвещали монахи. “Мам, отведи меня в Церковь – исповедаться хочу…!”. “Да, милая… да, родная…” – затрепетала Настена, глядя на настенные часы с длинной и острой, как наша жизнь, минутной стрелкой. – “Вот-вот, скоро начнется служба… Пойдем, да-да, сейчас с тобой пойдем… пусть народ увидит истинное чудо, которое с тобой сотворил Господь…!”. Пока мама выбежала в соседнюю комнату, не успокаиваясь и без остановки чего-то бормоча, Яночка осторожно поднялась с постели, приблизилась к окну, открыла его створки и впустила в свою спальню поток белого света и свежего воздуха. Легкий морозный ветерок поддувал ей в лицо и она улыбалась ему в ответ. “Пришла зима…” – прошептала про себя Яночка и затаила дыхание. – “Время начинать новую жизнь…” – это последнее, что она выдохнет перед тем как потеряет дар речи и снова отдастся в руки детской болезни.

* * *

В тот день им удалось попасть на вечернее богослужение, хоть они и опоздали на добрых полчаса, ибо Настена не находила места и носилась по дому, словно заведенная. О том, что Яна вновь сделалась немой, до начала службы матушка даже не подозревала, полагая, что девочка, перенеся тяжелый недуг, не желает просто с кем-либо поддерживать общение. На исповеди Яночка стояла впереди всех, поэтому когда священник прочитал молитву, она пошла первая с чистым листком бумаги. И пока батюшка торопливо читал над ее головой: “Здесь невидимо присутствует Христос, принимающий исповедь твою…”, Яночка тихо плакала. А когда он замолчал, то девочка стала рыдать громче, не вымолвив не единого слова. Слёзы лились рекой и она не могла с тем ничего поделать. Священник молчал, давая печали и скорби самостоятельно излиться, чтобы оставить после себя чистый сосуд, но Яна продолжала умываться слезами, пока ни закончилась служба. И тут, вернувшись обратно домой, мамочка и почуяла неладное – ее дочь в действительности не разговаривала. Настену мучали противоречивые мысли: не могла же она придумать то, о чем девочка говорила при своем пробуждении, но сейчас все услышанные слова казались ей выдумкой, полубредом ее самой. Теперь ее тревожило состояние дочери больше всего – Настена и раньше опасалась, что детская болезнь однажды воротится, однако страхи собственные старалась держать при себе и ни с кем ими не делиться. Отец, как и в прошлый раз, на немоту девчонки никак не отреагировал, мол, чему суждено случиться, того не миновать – это единственное, что он произнес.

С тех пор Яна перестала ходить в школу, но не переставала постоянно рыдать по поводу и без, исписывая листочки бумаги своими старыми и новыми, как ей казалось, прегрешениями, дабы прийти к аналою и показать батюшке для их отпущения. Чего на том листке не было: негодование на одноклассниц и старшеклассников, называющих ее монашкой, услада от прозвища “сучка”, родительское непослушание, обман врача-терапевта и школьных учителей, насмешка и осуждение верующих, признание безгрешности и многое-многое другое. Не было лишь одного греха в том списке, о котором она не находила сил никому признаться, даже батюшке, не говоря уже о еще ком-то из близких; он самый и ставший причиной всех пережитых семейством Черновых бед и продолжавший по сей день изводить каждого по отдельности. О нем знали только Яна и отец, однако незнание главного греха другими членами семьи не делало их безучастными. Через те последствия, через которые прошла девочка по вине похотения, никому не пожелаешь. Поэтому Яночка вновь и вновь приходила в Церковь на исповедь, снова и снова плакала, глубоко чувствуя собственную греховность, но первые и последние минуты сладострастия боялась вытащить на свет, словно с нею что-то страшное случится, если она, вдруг, решится.

Хотя здесь присутствовала и другая причина, не менее важная, почему же она не исповедовала похоть; и скрывалась она в ее сильно мучающем чувстве вины. Яна полагала, что лучше уж так, на зубах ее переносить, ибо это ее участь и она за нее платит высокую цену; тогда зачем рассказывать о том священнику и навсегда освобождать себя от судьбой посланного проклятья. То есть, если она виновна, то и мучиться всю жизнь предстоит ей, то есть, считала, того она справедливо заслуживает. Конечно, существовала еще и третья причина – стыд за содеянное; четвертая, что священник расскажет всё матушке, и пятая… и шестая, однако последние оправдания изводили ее меньше, нежели начальных два. Остальные же прегрешения на исповеди лились, как из ведра, но плакала она не о них, соответственно, и греховность свою чувствовала не из-за них. Таким образом, списки подавались длинные и грехи в них касалась в основном бытовых вещей – не так подумала, не так посмотрела… и тому подобное. В молитвах Яна тоже стала обращаться к Богу за успокоением, но и перед Богом она старалась скрыть занозу, которая надрывала ее душевно и сердечно. Вот так дьявол делал свою работу тихо и хладнокровно, час от часу внушая дополнительные оправдания “за” и “против”. Но это уж совсем что-то неземное, а потому недоказанное.