Талантливый художник
“Усердно, со слезами молящуюся старуху кончил и благодаря всевышнего вышла лучшим произведением из всех, которых только писал, что всякий из знатоков согласится с моим мнением: рельефность головы, рук, рисунок, колорит и выполнение и скромность живописи в падражание натуры, нисколько мне не страшно, если станут сравнивать с портретами Штейбена работы или Зарянко…” Из письма А. Горавского Третьякову от 28 октября 1857г.
Как вы считаете, дорогой читатель, сколько талантливый художник, иль писатель, иль музыкант может за всю свою жизнь выполнить шедевров? Одну, две или три работы? Или вы считаете, что талант должен быть талантлив во всем и всегда без промедления? В таком случае вспомните современников нашего художника и присмотритесь к их творениям повнимательней. Найдете ли вы хоть у одного из них более двух или трёх гениальных произведений? Ан, нет…! Наш мир в роли строгого надзирателя постоянно контролирует количество подаренных миру шедевров; и многие писатели, или художники заплатили дорогую цену за столь щедрый, данный Богом, талант. И в скором времени Аполлинарий получит подтверждение вышесказанному, когда профессор Марков и прочие в глаза ему скажут, что подобную вещь, как “Старуха”, можно только два…, три раза в жизни написать, и что они хотели бы, чтобы она в Эрмитаже была. И тут-то назревает вопрос: “Какую же цену наш художник заплатит за это?”, “В чем она лукавая кроется-то…?”.
Над этим думал Горавский, когда стоял вместе со своей старушкой в православной церкви пред архиереем Минской губернии Голубовичем, знатоком в живописи да к тому же художником. Оный жаждал видеть нашего Аполлинария с натурщицей, и, увидевши их обоих, необыкновенно рад был, а еще более обрадовался этой старухе. “Долгое время рассматривал на расстоянии и вблизи…” – вспоминает Горавский в письме к Третьякову – “…и удивлялся, что вообще художники стараются написать так, чтобы на расстоянии было бы хорошо, а в этой старухе на расстоянии и вблизи хорошо”. Получив эстетическое удовольствие, архиерей назвал Аполлинария не пейзажистом, а историческим живописцем, и в заключение всего сеанса просил приехать нашего художника в Минск, дабы снять с него портрет – “Только не знаю, буду ли иметь времени для этого нового портрета…” — размышлял Горавский уже после встречи.
А в Уборках с приходом осени пошли дожди, нагрянул холод и даже снег выпал в сентябре месяце, чего, по словам родителей, никогда не бывало, а ближе к зиме вновь Березина разошлась на несколько верст, что письма в дороге задерживалось на недельки эдак две, а некоторые, не знаю, какими судьбами, вообще шли через Гродно. На беду дни настали ужасно короткие и темные. Правда, успел Аполлинарий съездить к своему братцу Ипполиту да сестренке в Свислочь, чтобы осмотреть окончательно его картину и сличить с натурой – “вышло вполне недурно, только первый план пестр, хотя и в натуре он пестр, но все-таки нужно в тон привести”. Оно то и верно по замечаниям-то, ведь наш Аполлинарий беспокоился за своего брата, которого необходимо было подготовить к поступлению в Академию художеств. Сам же работал над “Мечтой” для Солдатенкова: писал с блондинки, дочь той самой “Молящейся старухи”…, а брюнетка ни за что не согласилась позировать. Выходило, кажется, хорошо и сюжет соответствовал вкусу Козьмы Терентьевича, о котором более или менее Горавский имел представление по личным разговорам. Правда, натурщица не всегда являлась, часто хворала…, да и профиль её пришелся художнику не по нраву, возможно, удастся поправить с другой натурщицы – “И лицо я нисколько не утрировал, как была натура, такую и передал на холсте… Я же не хочу хвастать. Наконец, Совет академический будет рассматривать и оценивать”.
Ну, и еще кое-что волновало нашего художника — это будущая пенсионерская поездка за границу для совершенствования в искусстве, которая предоставлялась за счет Академии. Пускаться одному в неизвестный путь ему совсем не хотелось, поэтому пришлось дожидаться господина Сорокина, мастера исторической живописи, с которым вместе отправляться не так боязно. И вот, наконец, в лютом феврале месяце Аполлинарий получает паспорт и гораздо раньше деньги из Академии, только депозитками. Черт бы их побрал, эти депозитки, беда с ними! “Вряд ли они котируются за границей” – об этом и болела голова у нашего художника, который жалел, что не упомянул в прошении, чтобы другим курсом прислали. Перед отъездом Аполлинарий поставил себе строго за правило – выше академического жалования не проживать более, значит, не более сто двадцати рублей серебром в год, “кажется, за глаза полно будет аккуратному человеку…, уж буду на голой груди носить, чтобы не украли бы у меня”, а Павла Михайловича просит быть опекуном в случае чего непредвиденного. Последние строки Горавского в письме к Третьякову перед отправлением – “Мне кажется, мне в 1000 раз труднее уехать, оставляя жену и семейство, а все-таки, как припомню, что могу там более усовершенствоваться в искусстве, то сердце невольно радуется”. Сразу после Пасхи, второго мая, наш Аполлинарий вырвался из дома в свою первую заграничную поездку.
Читайте Далее = Мнение Третьякова =
В материале представлены кадры из фильма «Уильям Тернер» от режиссера Майк Ли
